Количество стиля:
потребление в условиях символического дефицита

Сергей Ушакин

Ушакин Сергей Александрович, кандидат политических наук, ст. преподаватель кафедры истории мировой и отечественной культуры Алтайского государственного технического университета (Барнаул), докторант кафедры социокультурной антропологии Колумбийского университета (Нью-Йорк). E-mail: sao15@columbia.edu

Данная работа была написана при непосредственной поддержке АЙРЕКС (IREX ) и Информационного Агенства США (USIA), а также программы "Пол и культура" Центрально-Европейского университета (Будапешт).

“Совок” в моем понимании связан с такими словами как “дефицит”, “очередь”, “раскулачивание”, “колхоз” и т.д. Люди, в общем-то, в Совке были счастливы, именно поэтому сейчас многие голосуют за Компартию, но мне кажется, что счастливы они были не своей свободой, работой, а идеологией (“догоним и перегоним”, “власть — народу, земля — крестьянам”). Самые яркими воспоминаниями являются очереди в полмагазина за сахаром и мясом.

Школьник, 16 лет

“Новая Россия”? Ассоциируется а основном с рекламной кампанией┘

Студентка, 20 лет

Богатство — это очень трудно, и я не знаю как к нему относится┘

Петр Зрелов, президент АО “Диалог” (26.С.87)

 

Потребление в России всегда было больше, чем просто потребление. Вопреки мудрости древних римлян, о вкусах у нас спорят. До ожесточения. Или до организационных выводов. Будь то постановления партии и правительства или очередная рекламно-маркетинговая кампания.

В той или иной форме вкусы — как эстетизированная практика реализации индивидуальных потребностей - всегда являлись одним из наиболее эффективных (и зачастую эффектных) социальных механизмов, с помощью которых индивид мог продемонстрировать свою социальную, национальную, политическую или, допустим, половую принадлежность. Иными словами, вкусы во многом выполняют функцию “социального ретушера”, благодаря которому грань между идентичностью и идентификацией, т.е. между личностью и способом ее формирования, становится едва различимой. Структурируя, казалось бы, индивидуальное поведение/потребление индивида, личные вкусы обнаруживают свою глубоко социальную природу, демонстрируя в каждом эстетическом предпочтении определенный жизненный опыт, определенное жизненное отношение, наконец, определенное местоположение в обществе. Поэтому вкусы конкретного человека являются личными не больше чем тот язык, на котором он говорит. И формирование “хорошего” вкуса отличается от формирования “плохого” лишь большей очевидностью той системы социальной цензуры — “правил” — продуктами которой эти вкусы являются.

Споры о вкусах


* Например, Александр Ципко, наиболее последовательно развивавший в 1980х концепцию "образа жизни", писал: "Под социалистическим образом жизни┘ мы подразумеваем такой способ жизнедеятельности и соответствующую ему концепцию жизни, в которых в наиболее адекватно передан, реализован прежде всего коллективистский и трудовой характер социалистического общества┘. [Однако]┘необходимо видеть отличие между понятиями "социалистический образ жизни" и "образ жизни людей социалистического общества. Образ жизни людей социалистического общества включает в себя все способы жизнедеятельности, распространенные в реальном социализме как адекватные ему, так и неадекватные┘" (83. с.40-41). Цитата интересна, разумеется, не своей политической риторикой, а вполне показательным стремлением провести размежевание "адекватных" и "неадекватных" образов жизни, т.е., образов жизни, "вписывающихся" в рамки социальной структуры и образов жизни "оказавшихся" по той или иной причине в пределах данной "структуры". В.И. Толстых, немало писавший о философском содержании "образа жизни", представляет собой еще один показательный пример структурного анализа потребностей в целом и образа жизни в частности. Для Толстых, как и в целом для данного подхода, характерно восприятие образа жизни в качестве "важнейшего критерия социальной типологии личности" (84.С.43), с закономерными выводами о "типичности" и "нетипичности" форм потребления.
Нельзя сказать, что проблематика "потребностей" и форм и способов их реализации оставалась вне поля зрения отечественной социологии и философии. Так, например, Г.Г. Дилигенский в своей давней статье 1976 года о проблемах теории человеческих потребностей попытался продолжить традицию анализа потребления, предложенную в начале нынешнего века немецким философом и социологом Г. Зиммелем и французским социологом Э. Дюркгеймом. Потребности, по Дилигенскому, есть проявление "психической напряженности", вызванной "столкновением" двух тенденций в деятельности человека — тенденции к "слиянию с социумом" и тенденции к "выделению "Я" в качестве автономной единицы" (21. с.33). Однако, за редким исключением, эта многообещающая попытка видеть в потребительских практиках не только проявление реально сложившихся и общественно санкционированных способов удовлетворения потребностей, но и способ их преодоления посредством различных "отклонений", "вариаций" и т.п. оказался в тени другого, более мощного подхода к теории потребления/потребностей. Теории, взявшей в качестве своей исходной концепции идеологему "образа жизни". Подробный анализ этого, безусловно уникального по своей исторической природе, стремления примирить марксистскую теорию "общественно-экономических формаций" с марксистской же теорией практики, в рамки данной статьи не входит. Замечу лишь, что исходное противопоставление "стуктуры деятельности" (т.е. социальные механизмы) и "структуры жизнедеятельности" (т.е. социально-психологические механизмы) (См.82.с.34-35) закономерно выразилось в стремлении сторонников "социалистического образа жизни" не столько описать уже сложившиеся практики потребления, сколько разработать приемлемый шаблон ("прогноз") для их дальнейшего развития и коррекции.*

Зажатая между “марксистско-ленинской” эстетикой и телеологией “научного” коммунизма, социология “советского образа жизни” сводилась в основном к нормативной критике сложившихся стилей жизни. В рамках данной парадигмы личные вкусы воспринимались в лучшем случае как объект педагогического и политического анализа, как показатель эстетической, идеологической, классовой и т.п. (не)развитости их носителя. Любопытно, что мотивация самого носителя, личные (и структурные) причины тех или иных вкусовых предпочтений, как правило, оставались за скобками исследований. Приведу лишь два, полярных по форме, но крайне схожих в своем подходе, примера.

В монографии, посвященной типологическому анализу “советской массовой культуры” — преимущественно советской песни — Татьяна Чередниченко пишет:

Советскую массовую культуру можно представить как иерархию текстов. На вершинах официальности расположены “тексты власти” — передовицы центральных газет, хоровые гимны партии и Ленину, киноэпопеи о революции и гражданской войне, коллективизации и индустриализации, парадно-протокольные фотографии, “монументальная пропаганда”, наглядная агитация, заставка программы “Время” и сама эта телепрограмма и т.п. У подножия неофициальности живут непечатные “тексты свободы”: ругательства, неприличные частушки, сексуальные анекдоты, “стенная” графика, культурная продукция криминальной среды — “феня”, блатной фольклор и т.п. А посреди — текстовое поле, в котором пересекаются и взаимно нейтрализуются, порождая частицы здравого смысла, импульсы, исходящие от крайностей. (25.С. 24)


1 В качестве примера того, как контекст прочтения может существенно трансформировать исходный материал см. (22) и (7).

Проблема подобного структурно-функционального восприятия культуры “как иерархии текстов” заключается в его принципиальной исходной посылке — смысл культурных текстов в данном случае порождается не в процессе “потребления текста” - т.е. в процессе диалога между “читателем” и “текстом” - а в процессе соотношения и соподчинения самих текстов1. В итоге, данный текстуальный фетишизм ведет к тому, что сама иерархия культурных текстов воспринимается как историческая данность, как постоянная величина, чье значение не зависит от социо-культурного контекста ее существования/потребления. “Текст”, иными словами, есть “вещь в себе”, и понимание его подлинной роли и места (в той или иной иерархии) доступно лишь “просвещенному” критику.

Социология “советского образа жизни” представляет собой несколько иную форму текстуального фетишизма. Смысл текста здесь тоже определяется отношениями между текстами — в данном случае, преимущественно идеологическими. Однако в отличие от предыдущего примера, где основное внимание иследователя приковано к формальным, эстетическим параметрам самого “текста”, здесь в центре анализа находится проблема (не)соответствия конкретного “текста” и его идеала. Так, в 1975 “Социологические исследования” писали:

Подъем жизненного уровня при социализме не должен вести к необузданным материальным притязаниям, подавляющим духовные и нравственные начала в человеке, ведущим к атрофии социально-полезной активности. Одной из коренных задач дальнейшего развития социалистического образа жизни становится поиск социально оправданных пропорций в удовлетворении материальных и иных видов человеческих потребностей┘ Пути удовлетворения и формирования потребностей в условиях социалистического общества неотделимы от действенной борьбы с потребительской ориентацией, накопительством и культом вещей. Демократизация потребления, преодоление стремления к показной роскоши, нерациональных потребительских привычек — характерная особенность социалистического образа жизни. (16.Сс.83, 87)


2 Понятно, что ряд направлений социологии "советского образа жизни" продолжает существовать и после распада советского государства. Педагогическая, корректирующая направленность этого типа социологии очевидна, например, в следующей цитате из статьи крупного советского исследователя молодежи: "В последние годы в России появились многие возможности финансового самоутверждения личности, где не требуется высокий уровень образования, но платят большие деньги. Для части молодых людей эти пути достаточно привлекательны, хотя они не ведут к настоящему успеху, а усиливают ощущение духовной пустоты и бессмысленности жизни, временности всего происходящего. Безработица воспринимается многими не как угроза существованию, а как резерв времени для поиска новых стратегий" (11.С.102). В данном случае "текстом в себе", непреложной и универсальной ценностью, выступает "образование", что учитывая профессиональные, корпоративные интересы самого автора вряд ли сколько-нибудь удивительно (подробнее о смешении научной и социальной компетенции см. 79.Гл.2-3; 80.Гл.2). При этом остаются в тени и мотивировка подобного выбора, и взаимосвязь "образования" и "финансового благополучия", и весьма сомнительная способность "образования" избавить кого бы то ни было от "ощущения временности всего происходящего". Говоря иначе, выбор аналитического орудия, как и прежде, определяет конфигурацию объекта анализа.

3 См., например, (3), (8), (27).

4 Подробный обзор отечественной и зарубежной литературы по использованию нарративного анализа в социологии см. в работе Е. Смирновой-Ярской (28. гл. 4), сокращенную журнальную версию этой работы см. (29). См. также (2), (6), (9), (14), (18). Об использование сюжетного анализа в социальной философии см. в работе Хайдена Уайта, историка из университета Беркли (76)

5 См. также работу Шкловского (24).

6 Исключительно в целях удобства далее я буду использовать термины "студенческий" и "студенты" для описания как школьников, так и собственно студентов.

7 Опросник включал так же целый ряд других вопросов, анализ которых не входит в задачи данной статьи.

В отличие от социологии “советского образа жизни”, нацеленной на “вскрытие” отклонений эмпирической практики от предписанных теоретических моделей2, пост-советская социология потребления ориентирована на анализ конкретных практик, концентрируясь при этом преимущественно на двух типах потребителя — т.н. новых богатых и новых бедных3.

В рамках данной статьи я хотел бы последовать этой традиции анализа логики “индивидуалистического целеполагания” и приципов, по которым строится “узкий мирок потребительства”. Речь, однако, пойдет не столько о сложившихся конкретных потребительских практиках, сколько о представлениях и идеалах о потребительском стиле “новых богатых”, которые сформировались у группы, непринадлежащей к этому слою. При анализе интервью, на котором строится данное исследование, я буду придерживаться метода, акцентирующего интерпретационные, а не информационные возможности материала. Подобного рода подход в отечественной социологии получил название “нарративного” анализа. В данной статье я предпочитаю использовать его более традиционное название — т.е. “сюжетный” анализ4.

Как справедливо отмечал в своей недавней статье оксфордский социолог Роберто Францози (42.С.523), базовыми для сюжетного анализа являются принципы структурного анализа текста, высказанные в начале века такими русскими формалистами, как В. Пропп (15) и Б. Томашевский5 (20). Не вдаваясь в подробное обсуждение методологии данного анализа, хочу лишь напомнить, что, в своей основе он строится на противопоставлении фабулы и сюжета, где фабула играет роль материала, “лежащего в основе произведения” (5.С.187), в то время как сюжет выполняет функцию специфической оранжировки данного материала, его “реальное развертывание” (13.C.259). Опираясь на теорию русских формалистов, Лев Выготский заметил, что подобное противопоставление диспозиции материала и его сюжетной композиции (5.С.205), позволяет в конечном итоге обнаружить “целесообразность, осмысленность и направленность той, казалось бы, бессмысленной и путаной кривой”, из которой, собственно, и состоит сюжет (5.C.196).

В данной статье я попытаюсь обнаружить логическую и социальную осмысленность и направленность в сюжетных линиях интервью. В основе исследования лежат 178 письменных интервью старшеклассников и студентов первого-второго курсов “классического” и “технического” университетов г. Барнаула. Весной 1997, во время проведения интервью, возраст опрошенных составлял от 15 до 22 лет. Форма интервью была ограничена лишь списком вопросов; форма студенческих6 ответов не регламентировалась. Отвечая на вопросы, студенты затратили от 45 минут до полутора часов. Ответы были анонимными, но с указанием пола, возраста и национальности студентов. Для того, чтобы установить влияет ли письменная форма интервью на выбор метафор, логическую последовательность и связность текста студентов, я провел шесть устных интервью со студентами (протяженностью от 30 минут до полутора часов). Как показали расшифровки фонограмм, принципиальной разницы между письменными и устными ответами не было.

Для проведения интервью я специально выбрал группу молодых людей, которые либо не помнят вообще советской реальности, либо не имели опыта непосредственного сознательного столкновения с ней. К моменту перемен — 1985-86 гг. — опрошенным было от трех до десяти лет. Восприятие советского образа жизни у этой группы является не столько идеологическим, сколько бытовым, опосредованным, в буквальном смысле этого слова. То есть, знакомство с фабулой советского образа жизни преломлялось в данном случае через сюжетные линии определенной среды — преимущественно через родителей, родственников их друзей, а также теле-, радио- и киноисточники информации, — а не через собственное участие в ритуалах прямой и непосредственной пропаганды.

Вопросы интервью условно можно разбить на две основные группы. Первая группа вопросов относилась к советскому прошлому (я просил студентов дать развернутые определения или записать ассоциации (имена, события, явления и т.п.), которые у них вызывают такие понятия как “советская Родина”, “советская женщина”, “советский мужчина”). Целью этих вопросов являлась попытка определить в какой степени пост-советский жизненный опыт молодых людей влияет на их восприятие прошлого, т.е., иными словами, каким образом происходит конструирование этого самого прошлого.

Вторая группа вопросов касалась так называемой пост-советской реальности и включала такие понятия как “новый русский мужчина”, “новая русская женщина”, “новая (пост-советская) Россия”7. Примечательным являлся тот факт, что, как стало ясно из текстов ответов, практически ни один из 178 опрошенных не принадлежал к той группе “новых богатых”, которая традиционно маркируется как “новые русские”. Подавляющая часть молодых людей были выходцами из семей так называемого “советского среднего класса”, т.е. среды городских и сельских специалистов, чьей характерной чертой стало, как заметил финский социолог Юкка Гроноу, довольно "однороднодное представление о том, что из себя представляет "хорошая жизнь" и каков тот ограниченный набор предметов роскоши, в котором этот стиль жизни находит свое воплощение (46.С.66). В результате подобного социального положения, изложенные студентами знания и представления о “новых богатых” базировались либо на общедоступных клише, образах и стереотипах “новых русских” (“фабулы”), либо эти знания и представления явились отражениями тех нормативных, идеальных, воображаемых образов богатых/успешных людей, которые сложились у молодых людей в процессе их собственной повседневной практики (“сюжеты”).

Эти воображаемые и искаженные образы новых богатых, часто не имеющие ничего общего с их реальными прототипами, интересны, разумеется, не степенью их соответствия (или несоответствия) реальности. Их важность как предмета анализа заключается в том, что именно подобного рода фантазии и идеалы определяют, формируют и, в конечном итоге, ограничивают спектр социальных, политических, экономических и культурных ожиданий молодого поколения. Маршалл Салинс, известный американский антрополог, назвал подобного рода сюжетное преломление общедоступных фабульных клише “исторической метафорой мифической реальности” (69.С.11). Студенческие описания “ново-русского” стиля, изложенные в интервью, в значительной степени могут служить примером подобного рода риторической деятельности. Изображение неизвестной, “мифической” ситуации (например, модели “роскошной” жизни) происходит посредством перевода незнакомых явлений на язык знакомых образов и метафор. Описания новых русских, иными словами, являются попытками втиснуть незнакомый объект в хорошо знакомые риторические/метафорические рамки.

Исследуя метафоры и символы, фабулы и сюжеты, с помощью которых студенты нарисовали портреты новых русских, я попытаюсь определить с чем связывает идеологию успеха группа молодежи, живущая в пост-советской России. Данная статья является частью более объемного проекта, поэтому, базируясь на материалах интервью, я остановлюсь лишь на трех темах, затронутых студентами: 1) на феномене воображаемого потребления, 2) на поло-ролевой специфике пост-советского потребления и, наконец, 3) на конкретных моделях этого потребления. В качестве методологической основы статья использует теоретические аргументы социологии вкусов и теории культурного производства, изложенные в работах французского социолога и антрополога Пьера Бурдье.

О ТЕОРИИ ПОТРЕБЛЕНИЯ


8 См., например, (51), (55), (39).

9 Например, место потребительского объекта в структуре индивидуальных предпочтений и в структуре потребительского рынка, мотивация выбора предмета потребления, формы индивидуального и группового потребления и т.п.

10 Например, влияние объекта потребления на формирование индивидуального само-мнения и само-восприятия, степень удовлетворенности достигнутым уровнем потребления, роль и место потребления в общей системе практической деятельности индивида, осознание иерархии потребительских стилей, формы и способы само-идентификации с этими стилями и т.п.

11 См., например, (30), (40), (54) (59), (60).

Современная западная литература по социальной теории практически повсеместно увязывает идею “общества потребления” с идеей “постмодернистского состояния”8. В определенной степени подобный теоретический шаг понятен. Выяснив социально-политическую и экономическую “географию” субъекта потребления — будь то традиционный средний класс (63;64) или новый средний класс (31), — можно определить и возможные траектории воспроизводства самого постмодернистского состояния.

Одновременно с попытками теоретизирования по поводу “культурной логики позднего капитализма” (51) и той потребительской ниши, которую уготовили индивиду транснациональные корпорации, в западной социологии потребления сформировалась еще одна, судя по всему параллельная, тенденция. Понимание того факта, что “потребление — это тоже производство” (72.С.252), прежде всего — “производство личности” (62.С.321), способствовало постепенному переносу акцента в социологии потребления на анализ индивидуальных особенностей и последствий потребительских стилей. Один из процессов, на котором концентрируется это “индивидуалистическое” направление социологии потребления, связан с динамикой отношений, возникающих между субъектом и объектом потребления9, второй важный процесс связан с развитием субъекта в процессе потребления10.

Можно выделить две основные традиции в современной социологии потребления. Во-первых, это традиция восприятия потребления как способа социального воспроизводства и поддержки существующих классовых и культурных различий, заложенная в начале века американским экономистом Торстейном Вебленом (73). Данное направление акцентирует формы адаптации индивида к уже сложившимся традициям потребления, процесс форми-рования индивидуальных склонностей и предпочтений.

Второе направление берет свое начало в работах немецкого философа и социолога Георга Зиммеля, согласно которому, потребление является способом достижения “равновесия между общественными и индивидуализирующими импульсами” индивида (71.С.306; также 57.С.112). В этом случае речь идет об адаптации форм потребления в соответствие с индивидуальными предпочтениями. Потребление рассматривается в данном случае не столько как возможность следовать уже сложившимся канонам, сколько как способ продемонстрировать “отклонения” от данных стандартов, как процесс “материализации”, “объективизации” идентичности, ее социальное само-утверждение11.

Питер Миллер и Николас Росс, подчеркивая сложную природу отношений, характерных для современного “режима потребляющих субъектностей” (61.С.2), например, отмечали:

Послевоенный процесс формирования потребителя был┘ далеко не таким простым делом. "Потребитель," возникший в итоге этого процесса, вовсе не напоминал послушную марионетку в руках рекламных компаний, а представлял собой крайне сложное социальное явление, которое заслуживало детального изучения. Пристрастия и желания потребителя оказались предметом классификаций и типологий, а его потребительские привычки стали отдельной сферой жизни, подверженной анатомическому препарированию. ┘Формирование потребителя предполагало и одновременное формирование товара, который, в свою очередь, сопровождала цепь маленьких повседневных ритуалов, придающих этому товару смысл и ценность. (61.С.6)


12 См., например, (37), (41),(17), (52.С.395).

13 Здесь и далее М (или Ж) обозначает пол студента, цифры указывают на его/ее возраст.

“Потребитель” в данном случае - это, разумеется, западный “потребитель”. Поэтому вполне закономерен вопрос: Насколько постмодернисткая культурная логика современного общества потребления совпадает с логикой пост-советского развития? Являются ли “пост-коммунизм” и “пост-модернизм” синонимами, как считает ряд авторов?12 Или, как считают другие, было бы крайне “преждевременно” ожидать, “слияния” пост-коммунистического мира “с постмодернистским миром стильных потребительских культур и глобализованных стилей жизни” (67.С.556)? Диагноз пост-советского состояния в рамки данной статьи не входит. Более того, мне кажется, что вне зависимости от этого диагноза “формирование” пост-советского потребителя уже давно началось, и цель данной статьи — показать как далеко этот потребитель зашел в своем развитии.

Политические режимы потребления

На мою просьбу описать советскую Родину (или СССР) и пост-советскую Россию, мои молодые собеседники ответили следующим образом:

Советская родина — очереди, авоськи, гулянья, весело, добродушно.

Новая Россия? Много горя, ожесточения, все продается, все покупается или воруется. Бомжи, беженцы, торгаши (м-20)13

Советский Союз — коммунисты, патриоты, крсные флаги, Ленин, талоны на продукты питания, Горбачев, очереди, глупости.

Новая Россия — полные прилавки магазинов, но отсутствие очередей и денег. Можно говорить все, но это бесполезно и ни к чему не приведет. Само понятие “Новая Россия” - где-то между прошлым и будущим. Если исчезнет слово “новая” и останется просто Россия — это будет будущее (ж-17).

Советская родина — это фабрика и все люди по утрам спешат на работу. Девушки в косынках, платках, ситцевых платьях, босоножках открытых, с авоськами. Мужчины — в брюках и рубашках, но без галстуков. А деревенская советская родина — это полянка с березкой. Но почему-то даже в деревне советской нет бани. Как-то все здесь хотят быть хорошими, все по плану.

Новая Россия — появились более деловые люди - в галстуках, с папочками. Люди стали совершенно по-другому одеваться, более раскованно. Рестораны. (ж-18)


14 Подробнее о переплетении политических/экономических структур с тем, что принято называть "личные отношения" см. у Каролин Хамфри (50.С.28) и Алены Леденевой (56.С.83).

По меньшей мере два момента в этих цитатах заслуживают особого внимания. Прежде всего, показательно, что политические режимы (советский и пост-советский) в той или иной степени воспринимаются сквозь призму господствующего в данном режиме способа потребления (т.е. “очереди”, “авоськи”, “торгаши”, “рестораны” и т.д.). Политический (и экономический) строй, иными словами, воспринимается в тесной связи с повседневным опытом, или, по крайней мере, находит свое отражение в персонифицированных терминах повседневных практик14. На мой взгляд, следуя предложению Катерин Вёрдери, американского антрополога из Мичиганского университета, в подобного рода попытках воспринимать мир (или, по крайней мере, часть его) сквозь призму относительно стабильных потребительских привычек можно видеть один из “приемов, с помощью которых люди в постсоциалистическом обществе пытаются вновь найти соответствие между миром своих смыслов и той средой, которая подверглась глубинным дизориентирующим переменам” (74.С.50). Используя терминологию сюжетного анализа, можно сформулировать следующий вывод — фабула политических перемен в данном случае сводится к трансформации потребительских привычек. Нижеследующая цитата из интервью с пятнадцатилетней школьницей является хорошим примером подобного “перевода” дизориентирующих политических изменений на язык повседневного потребления:

Советская Россия — это сахар по талонам, съезды ЦК КПСС. Люди: Горбачев и Раиса Максимовна.

Новая Россия — это переход на западный образ жизни. Это открытие всяких бутиков, маркетов, евростиль, евроремонт. Это не свойственно для России. Но лично мне нравится стиль Новой России. Возьмем, к примеру, продавцов. Если при Советском Союзе продавцы могли наорать на покупателя и послать его куда подальше, то при Новой России они дают советы по уходу за вещью, говорят “спасибо за покупку”. С такими продавцами просто приятно общаться. У такого обслуживающего персонала прятно делать покупки. (ж-15)

Двадцатилетний студент нарисовал более мрачную, но не менее показательную картину политических перемен, воспринятых сквозь призму потребления:

Слово “Совок” как нельзя лучше подходит к русской специфике. Все, что в Советском Союзе раньше делали, вся продукция — совковая, т.е. дерьмо. И прошлое наше тоже не лучше.

Новая Россия — парламент, демократия, больной президент, окорочка, Made in China, бардак, хаос.

Советский мужчина — желание купить автомобиль, ненависть к Западу, праздники 1 Мая и 7 Ноября — чем не повод для выпивки.

Советская женщина — главная цель купить дефицит, урвать югославские сапоги, финскую раковину. (м-20)


15 Под интроекцией обычно понимается превращение внешнего объекта в часть внутреннего мира индивида (58. С.116). В то время как проекция призвана описать прямо противоположный процесс воображаемого "выброса" во внешний мир того или иного объекта внутреннего мира индивида, процесс "приписывания" собственных качеств существенно значимому человеку/объекту (58.С.58). См. также (81.СС.172-173;379-386)

16 Об интроекции дискурсивных режимов см. работу английского антрополога Гергины Борн (32.С.381)

Подобное стремление заместить политически-ориентированную риторику риторикой, отражающей собственный потребительский опыт, т.е. буквальное присвоение и усвоение исторического события или периода, вряд ли сколько-нибудь неожиданно. На мой взгляд, ассоциации политических режимов с различными элементами потребления (“очереди”, “авоськи”, “бутики”, “дефицит”, “окорочка” и т.п.) являются хорошим примером действия механизмов интроекции и проекции, с помощью которых индивид устанавливает связь с окружающим его миром15. С точки зрения работы данных психо-социальных механизмов, стремление студентов “перевести” политические изменения на доступный им потребительский язык может быть интерпретировано как один из наиболее естественных способов признания и/ли отвержения социальных перемен и тех дискурсивных режимов, в которых эти перемены находят свое отражение16.

Если фабула студенческих текстов достаточно прозрачна (“смена строя как смена режима потребления”), то сюжетная оранжировка этой фабулы, ее адаптация к пост-советским условиям представляет определенную загадку. Противопоставив пустые советские авоськи полным постсоветским магазинам, большинство студентов с поражающей методичностью совершало один и тот же озадачивающий “потребительский” выбор. Несмотря на практически неограниченный, по мнению самих же студентов, потребительский рынок, опрошенные предпочитали, говоря фигурально, заполнять “пустые авоськи” сосисками и колбасой, хорошо известными по советскому прошлому. Так, например, одна из студентов описала различия между “советскими” и “новыми русскими” людьми следующим образом:

Главное отличие советских людей — это узость их интересов (возьмем среднего советского человека, хотя тогда все были средними). Представляя советского человека, я вижу женщину с авоськами (а в них сосиски) в обеих руках, бегущую домой, уставшую после рабочего дня. И мужчину, который идет и несет в руке газетку, а потом приходит домой и ложится на диван. А жена тем временем — после такого же тяжелого дня — бежит на кухню и готовит ему ужин. В выходной она стирает, гладит, моет, убирает, а он лежит и лежит. А потом, может быть, они пойдут в кино или┘, да буквально это и все развлечение — театр, музей. А потом придут и лягут спать.

Я не буду представлять себе семью новых русских в том понятии, которое есть сейчас. А просто — обыкновенная семья, живущая в новое время, во время новой России. Она может доставить себе удовольствие купить именно ту косметику, которая ей нравится, одеть ту обувь, которая ей подходит, пусть даже ей придется в чем-то себя отказать, чтобы дождаться нужной суммы. Они могут пойти в супермаркет и вместе купить то, что им нравится, побаловать (пусть!) себя такими конфетами, печеньем или колбасой, какие они захотят купить. Это различие. Каждый выбирает то, что он хочет. А если ему больше нравится компьютер — он его себе купит и будет с ним заниматься. Может это все примитивно и банально сказано, но это мое мнение. Именно так больше возможностей быть мужчиной и женщиной. (ж-19)

Мне кажется, что данная цитата — как и многие и другие — указывает на определенный разрыв, несоответствие между двумя (т.е. советским и пост-советским) мирами. С одной стороны, в студенческих описаниях существует довольно четкое противопоставление “узости интересов” открывшимся “неорганиченным” возможностям, целиком сведенным, впрочем, до возможности “купить то, что нравится” и “выбрать то, что хочется”. Вместе с тем, как следует из комментариев, даже в этом случае налицо довольно ощутимое отсутствие новых объектов потребления, способных расширить традиционный ассортимент, состоящий из “конфет, печенья и колбасы”. В своих текстах студенты колеблются между двумя полюсами — с хорошо известными потребительскими товарами, с одной стороны, и абстрактно понятыми “роскошью” и “богатством”, с другой. Осознав, что “ново-русская” идентичность проявляет себя прежде всего через потребление, студенты, тем не менее, оказались ограничены словарным запасом уже известного им потребительского “жанра”, унаследованного от прошлой эпохи. В итоге, осознание того, что каждый может “выбрать то, что хочется” сводится на нет привычкой выбирать то, что уже известно. Однако, сохраняя верность старому “словарю потребления”, опрошенные продемонстрировали существенные изменения в “грамматике потребления”. Ограниченность числа означающих преодолевается в студенческих интервью благодаря полной свободе импровизировать с количеством и типом структурных комбинаций уже известных означающих.

Помимо “замороженого” воображения (53.С.16), обусловленного ограниченным знанием “потребительского языка”, студенческие сюжетные описания потребительских привычек новых богатых отличаются еще одной чертой, показательной по мнению многих исследователей для пост-советского развития России. Многочисленные исследования переходного периода уже привлекали внимание к тому, что “маркетизация, приватизация, а также поток западных товаров, стилей жизни и стереотипных ожиданий значительно трансформируют” уже сложившиеся представления о половых идентичностях (68.С.772, также 17). Одним из итогов такой трансформации становится переосмысление роли потребительства в формировании мужской идентичности17.


17 Подробнее об этом см. мою статью "Видимость мужественности" (23).

Интервью студентов являются хорошим примером подобных сюжетных трансформации нормативных/фабульных понятий о половой идентичности в современной России. За исключением нескольких интервью, главным “потребителем” в студенческих описаниях является вовсе не “новая русская женщина”, а “новый русский мужчина”, “человек, обогатившийся в результате перехода от Союза к России”, как сформулировал один студент (м-17). Очевидно, значимость потребления в процессе формирования половой идентичности зависит от места, которое занимает потребление в иерархии социальной деятельности, того символического смысла, которое оно способно обозначить и того символического капитала, который оно может принести. Когда публичная демонстрация потребительских привычек и стилей становится существенной для формирования господствующего статуса/имиджа, потребление воспринимается как “мужской” вид деятельности.

Среди ролей, которые “играет” “ново-русская” женщина в сюжетных сценариях студентов, наиболее типичной является роль, которая вполне соответствует эпохе “рыночных отношений”. Роль, согласно которой “ново-русская” женщина “обменивает” свою свободу на одежду и еду. Так, например, восемнадцатилетняя студентка пишет:

Новая русская — женщина, продавшая свою свободу, возможность быть по-настоящему любимой (любимой по-русски); за еду и шмотки они идут на согласие (душевное, конечно) терпеть измены мужа. (ж-18)

Другая студентка нарисовала более живописную картину:

Новая русская женщина — обеспеченная жена нового русского, которая сидит дома (т.к. не работает), следит за собой, ходит в салоны красоты, магазины одежды, ужинает с мужем или любовником в ресторанах, не отказывает себе ни в чем, но сильно зависит от денег мужа (ж-20).

Несмотря на подавляющее восприятие “ново-русской” женщины как активной участницы “рыночных отношений”, четкое представление о конечном результате этого товарообмена “свободы на шмотки”, т.е. четкое понимание особенностей потребительского поведения “ново-русской” женщины, как правило, даже не обозначено в основной массе студенческих интервью. Восприятие “ново-русского” мужчины носит противоположный характер. Многочисленные — хотя и не столь разнообразные — индикаторы его финансового могущества присутствуют буквально в каждом описании. В следующем отрывке из интервью различие между “мужским” и “женским” типами потребления “новых русских” особенно очевидно:

Новый русский — красный пиджак, галстук, джип, квартира, ресторан, много любовниц, достаток, роскошь.

Новая русская: деловая женщина, занимается своим делом, владеет фирмой, семья, дом, квартира, мечтающая о страстном муже. (ж-18)

Демонстративная броскость “нового русского” включает в себя и собственно “новую русскую” как один из необходимых компонентов потребительского стиля нового стиля. Как пишет одна из студенток: “Новый русский — это толстяк-коротышка в малиновом пиджаке, который, даже стоя на своем денежном мешке с вытянутой телефонной антенной в руках, все равно ниже своей спутницы” (18-ж).

Каким образом эти две сюжетные коллизии, т.е. восприятия субъекта потребления (господство мужчин в сфере “нового русского” потребления) и ограниченное или исключительно абстрактное восприятие объектов потребления (“джип-квартира-ресторан” или “все, что хочется”), изложенные в интервью, могут быть объяснены с точки зрения социологии потребления? В своих интерпретациях студенческих текстов я хотел бы использовать несколько теоретических концепций, разработанных в работах Пьера Бурдье. Однако, прежде, чем перейти непосредственно к интерпретации студенческих описаний, необходимо сделать одно пояснение.

Продолжение статьи

 

Ссылки:

Питер Лунт. Психологические подходы к потреблению: вчера, сегодня, завтра.
URL http://psyberlink.flogiston.ru/internet/bits/lunt0.htm

Сергей Ушакин. Публикации в "Русском журнале"
URL http://www.russ.ru/journal/archives/authors/ushakin.htm

Литература


Вы можете отправить свой отзыв на эту статью

 

Ушакин С. Количество стиля: потребление в условиях символического дефицита.
[WWW-документ] URL http://psyberlink.flogiston.ru/internet/bits/ushak011.htm

PSyberLink | Рукопись