Кризис или катастрофа?

Психология и новые идеалы научности (материалы "круглого стола")
Вопросы философии, 1993, №5, Сс. 3 - 43

В. П. ЗИНЧЕНКО (действительный член Российской Академии образования, член редколлегии журнала "Вопросы философии")

Я бы назвал свое выступление так: "Кризис или катастрофа". Начну с проблемы кризиса в психологии. Кризис в науке, как известно, явление нормальное. Психология не составляет исключения. Возможно даже, что слово "кризис" применительно к психологии использовалось чаще, чем по отношению к другим наукам. О кризисе в мировой психологии писал Л.С. Выготский (теперь мы понимаем, что он сильно сгущал краски, хотя эта его работа и по сей день не утратила блеска). В последние годы жизни настойчиво говорил о кризисе в психологии А.Н. Леонтьев, который искренне считал, что психология должна развиваться не в куст, а в ствол. Он даже попытался консолидировать усилия создателей деятельностного подхода в психологии, почувствовав, что этот подход вытесняется так называемым системным подходом. Его попытка кончилась после доклада П.Я. Гальперина, который показал, что явные признаки кризиса наблюдаются и в психологической теории деятельности.

Но чаще в нашей отечественной литературе говорилось о "кризисе реакционной буржуазной психологии" и расцвете послеоктябрьской советской психологии. На самом деле психология во всем мире развивается нормально, поскольку смена парадигм, появление новых теорий и школ, их сосуществование - это естественные явления. Многие западные психологи с удовольствием воспринимают оценку в свой адрес как эклектиков.

После 1985 г. разговоры о кризисе в отечественной психологии участились. Не удержался и автор этих строк, опубликовав в 1986 г. статью "Психология перестройки", в которой достаточно резко говорилось о том, что в ее нынешнем виде она перестройке практически ничего предложить не может, что ее отставание набирает ускорение.

Сегодня ситуация в нашей отечественной психологии нуждается в более сильных определениях, чем кризис. Дело в том, что в советский период она развивалась не по нормальной логике кризисов, а по безумной логике катастроф, происходивших с наукой не реже, чем раз в 10-15 лет. И сейчас на состоянии психологии сказывается их суммарное действие.

Мне меньше всего хотелось бы, чтобы меня поняли таким образом, что за эти десятилетия в психологии ничего, кроме социальной мифологии и алхимии, идеологических мифов о новом человеке, примитивных форм редукции душевной жизни к условным рефлексам и т.д., не произросло и не могло произрасти. Это, конечно, не так. Россия - страна чудес и оставалась ею даже после первого "великого перелома" в 1929 г. Замечательные психологи (к несчастью, далеко не все) сохранились до оттепели, работали в годы застоя. К ряду направлений, созданных в 30–40-е годы имеется вполне оправданный интерес на Западе. Это общеизвестно. Появляются и новые плодотворные направления исследований. Почему же речь идет о катастрофах?

Дело в том, что вместо расширения и углубления доставшейся нам от дооктябрьских времен научной и прикладной психологической проблематики происходило ее сужение, а порой и ликвидация. Мало этого. Первое послеоктябрьское десятилетие выдвинуло свою проблематику. Расцвела реактология, социальная психология, педология, психотехника, психоанализ, идентифицировавшийся у нас даже с марксизмом), появилась культурно- историческая психология, физиология активности (которая по сути представляет собой психологическую физиологию), были проведены первые исследования в области инженерной и авиационной психологии, в области психолингвистики и психогенетики. Этот список, конечно, не полон. Но этот же список может и должен рассматриваться как мартиролог научных направлений и многих создателей этих направлений.

Не все они были равноценны по своей научной значимости. Некоторые из них начали восстанавливаться со второй половины 50-х годов, некоторые строились заново, постепенно восстанавливая свои исторические корни. Здесь еще предстоит большая работа историкам науки. Но преемственность была нарушена самым жестоким способом. Я имею в виду серию известных постановлений ЦК ВКП(б), как прямо относившихся к педологии, психотехнике, так и относившихся к психологии косвенно. Не менее губительную для психологии роль играла "борьба на философском фронте", борьба с генетикой, во время которой прекратились психогенетические исследования, Павловская сессия двух академий, борьба с космополитизмом, "труды" кормчего по вопросам языкознания и пр.

Суммарный итог этих катастроф: сужение и деформация предмета психологической науки, уменьшение числа объектов ее приложения, появление псевдонаучных исследований, сконструированных по идеологическим меркам. Идеология вытесняла сознание (и бессознательное), нужно сказать, достаточно эффективно проводила политику насильственной амнезии в науке в целом и в психологии в частности. Знание перестало быть припоминанием, сознание стало правильным мировоззрением, лишилось рефлексии; личность трансформировалась в "нового человека", утратившего способность к поступкам, образ мира превратился в первую сигнальную систему, а слово -во вторую, волевой акт, в том числе и мыслительный, стал рефлексом, наконец, психология как таковая перестала быть наукой о душе и стала наукой об ориентировке в ситуации, об условных (и безусловных) ориентировочных рефлексах и ориентировочно- исследовательской деятельности. Следы всего этого бесчинства по отношению к науке имеются и сегодня.

Нарисованная картина достаточно пессимистична, но так все и было. Тем не менее психология выстояла, сохранилась, хотя и в сильно усеченном виде. Это произошло потому, что психологам удавалось находить относительно безопасные ниши, они шли на компромисс с властью, с идеологией, со своей совестью. Многие выжили сами и сохранили науку, психологическое образование. Не только. Удавалось получать и подлинно научные результаты, передавать знания (часто лишь изустно) своим ученикам. И не нам вершить над учителями нравственный суд. Страх от пережитого сохранялся у них до конца жизни и значительно сковывал их творческий потенциал.

Все это сказывалось на психологическом образовании и на профессионализме многих, в том числе и нынешних поколений психологов. Что можно говорить об образовании, когда последний университетский учебник по психологии был написан в 30-е годы и издан в 1940 и 1946 гг. Усугубила непрофессионализм и деформация, а точнее боязнь устанавливать междисциплинарные контакты. Они носили порой принудительный характер (с диаматом и истматом, с агробиологией), а порой скрыто боязливый. Психология, как, впрочем, и другие науки, самоизолировалась, выпадала из семейства наук. Начиная с 60-х годов, положение стало меняться, но каким-то странным, неестественным образом. В это время появилось подобие или иллюзия социальной потребности в психологии, прежде всего в прикладной. Психологов-профессионалов мало, образование не расширяется и психологи по доброте душевной широко открыли двери в свою науку людям, 'не имеющим психологического образования, не знакомым с культурным кодом психологической науки. Врачи, биологи, физиологи, лингвисты, инженеры, математики, физики, философы, историки, военные, космонавты, особисты, вохровцы, просто блатари, словом, все кому не лень, сдавали соответствующие кандидатские экзамены, защищали кандидатские и докторские диссертации, после чего занимали ключевые посты в психологической науке и в психологическом образовании. Я далек от мысли, что все они недостойны. Некоторые из них шли в психологию по зову души и стали профессионалами, а многие, придя в психологию, продолжали ее деформировать, пускали ее по ложному следу, заставляли своих сотрудников искать не там, где потеряли, а там, где светлее. Лишь в одной инженерной психологии появилось около дюжины концепций, отличавшихся лишь фамилиями авторов. Эти "концептуалисты" во-первых, не знали, что концепции производятся в большом количестве, когда нет сил предложить приличную теорию, во-вторых, не имели терпения подождать, пока их оценят другие. Они писали и говорили: "моя концепция", иногда даже "моя теория". Сейчас многие их этих "концепций" сохранились лишь в сознании их авторов и в забытых публикациях. Об этом может быть не стоило вспоминать, но подобная практика продолжается и, если я не ошибаюсь, критическая масса уже перейдена: психологов, лишенных культурного кода, уже больше, чем психологов, получивших соответствующее образование. Мы остаемся либералами, а, например, в Израиле нашим специалистам, имеющим ученые степени по психологии и не имеющим психологического образования, предлагают сдать экзамены по университетским курсам. Это справедливо. Они без тщательной проверки не хотят пускать варягов в собственную науку.

"Благодаря" всем перечисленным обстоятельствам нашу отечественную психологию следует охарактеризовать как науку, в которой в один клубок переплелись утраченные возможности, фальшивые авансы и примитивные концепции, легкомысленные модели и реальные достижения. Аналогичным образом смешаны и 'теоретико-методологические подходы. Причудливо сочетаются культурно-исторический (обедненный и усеченный со времени его создания), естественнонаучный, односторонне ориентированный на физиологию мозга, технократический, продолжающий продуцировать модели поведения, сознания, личности и социологический с бесконечными социально-психологическими анкетами, опросами. Это общая схематическая характеристика. Имеются детали, нюансы, возрождается психоаналитическая традиция в основном под флагом психотерапии. Но в целом эта характеристика мне кажется верной.

Возникает вопрос, что делать? Этот вопрос сейчас тем более уместен, что в психологии пошла на убыль борьба школ, течений, направлений, кланов. Психологи (большинство) впали в состояние апатии. Фейерабенд назвал бы это состояние "методологической передышкой". Прекратились споры о том, какая теория или какая категория главная. Даже если бы кому-нибудь захотелось реанимировать борьбу, сейчас это не удастся. Все устали от монизма, идущего то ли от марксизма, то ли от православия. Да и научные школы или их остатки находятся не в лучшем виде. В такой ситуации, когда нет желания и сил на борьбу, напрашивается цивилизованный диалог. Но есть ли, о чем говорить? Где искать точки соприкосновения? Общего рецепта я не имею. Покажу это на собственном примере.

Главным, на мой взгляд, является желание заглянуть внутрь самого себя. И если обнаружишь в себе силы, то надо попытаться взглянуть хотя бы с птичьего полета на школу, которая тебя воспитала, на ее место в психологии, на то, почему она стала, а потом перестала (если была) быть доминирующей в психологии и, наконец, на место психологии в системе наук, в реальной жизни. Здесь, в последнем случае, полезно отвлечься от того, что сегодня уровень бреда выше уровня жизни (это парафраз М.И. Цветаевой).

И на все это нужно посмотреть сквозь призму еще более широкой ситуации. Так же как Россия - страна неиспользованных возможностей, так и психология при нормальном развитии страны была бы иной. Я не предлагаю гадать, что было бы, если бы не большевики... Ясно, что наука была ограблена историей страны. Я предлагаю взглянуть на то, что реально было в серебряный век российской культуры, чего лишили наших учителей, чего лишили нас. Что было бы, если бы научное направление, к которому я принадлежу, развивалось в культурной цивилизованной стране. Конечно, это работа нелегкая, но она интересна и очень полезна.

Когда я начал эту работу, я обнаружил, что не знаю, к какому направлению принадлежу я сам. То ли к культурно-исторической психологии, то ли к психологической теории деятельности? Я отвлекаюсь от того, что в логике борьбы из тактических соображений оба эти направления идентифицировались и маркировались как научная школа Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева, А.Р. Лурия. Но на самом-то деле эти два направления существенно отличаются друг от друга, хотя они и создавались одними и теми же учеными. Далее я сообразил, что мне трудно отнести и моих учителей только к какому-либо направлению. Они последовательно или параллельно работали в том и в другом, сознательно или неосознанно обогащая оба. Если попытаться в двух словах охарактеризовать различия между ними, то оно состоит в том, что для культурно-исторической психологии центральной проблемой была и остается опосредствованность психики и сознания, в то время как для психологической теории деятельности основной проблемой была проблема предметности как внешней, так и внутренней психической деятельности. Соответственно оба направления имеют разные исторические, философские и культурные цели. Первое связано с тем, что В.С. Соловьев называл "духовной вертикалью", т.е. анализом роли медиаторов (знак, слово, символ, миф - по А.Ф. Лосеву). Именно такая ориентация Л.С. Выготского, как многим, в их числе и мне, казалось, давала основания упрекать Л.С. Выготского в идеализме, в отсутствии связей теории с марксизмом. Видимо, эти критические уроки учел А.Н. Леонтьев, и он свои представления о природе психики и сознания, об их развитии выводил непосредственно из известных тезисов К. Маркса о Л. Фейербахе, из "Немецкой идеологии", где речь шла об игнорировании идеализмом предметной деятельности. В психологической теории деятельности с помощью различных ухищрений доказывалось, например, что мотив - это предмет, эмоция - это действие и т.п. Все это приводило к упрекам в том, что психологическая теория деятельности игнорирует или упрощает внутренний духовный мир человека, редуцируя его к деятельности, к действию, что она бездуховна, механистична. Эти упреки справедливы, но лишь частично. Сознание, бывшее основным предметом культурно-исторической психологии, сохранилось и в психологической теории деятельности (под видом изучения исторических и онтогенетических корней сознания), но сознание не отпускалось с короткого поводка деятельности, оно было вторичным, второсортным, отражательным и т.п.

Если для ясности совсем упростить картину, то культурно-историческую психологию волновала проблема идеальных медиаторов, находящихся между человеком и миром, между людьми. О медиаторах - истинных посредниках между Богом и человеком не могло быть и речи. Л.С. Выготский называл медиаторы, кстати, не без влияния философии марксизма, психологическими инструментами. Психологическую теорию деятельности волновала проблема реальных т.е. вещных орудий, которые человек в соответствии с тем же марксизмом, ставит между собой и природой. Другими словами, что делает человека человеком? Символ или вещь? Если символ, то идеализм, если вещь, то материализм, да еще диалектический!

Мысль П.А. Флоренского о том, что переход от вещи к идее и от идеи к вещи в любом случае опосредуется символом, диалектическому материализму была совершенно чужда. Ясно, что выбор был предопределен ситуацией, тем более, что имя Л.С. Выготского (к счастью, он скончался в собственной постели) было запрещено, хотя и незабываемо: его коллеги и ученики, перейдя на позиции марксизма (простите за неистребимый советский воляпюк), непросто камуфлировали свои прежние взгляды, а с увлечением работали в новой области. Ниша оказалась действительно безопасной. Недавно итальянские и немецкие коллеги говорили мне, что и в их странах тоталитарный режим не имел претензий к развитию аналогичных теории деятельности направлений. Главное требование состояло в том, чтобы изучать деятельность с "окороченным" сознанием, либо вообще без сознания, что еще лучше.

И все же первая школа подобна первой любви. Многие исследования проводились на стыке двух направлений и их трудно отнести к какому-либо одному их них, многие же четко классифицируемы. На мой взгляд сегодня самое разумное - воздержаться от попыток выбрать одно из них в качестве главного или, не дай Бог, правильного, а рассматривать их как взаимодополнительные и стараться каждое из них обогащать за счет другого. И такая работа уже началась, кстати, не сегодня. Она должна быть продолжена в интересах развития обоих направлений.

Промежуточное положение ученых между двумя парадигмами вполне объяснимо их "бытием" в социальной ситуации "осязаемой тьмы". Вынужденные соблюдать правила "идеологического общежития", они метались между психикой и рефлексом, сознанием и мозгом, сознанием и правильным мировоззрением, детерминизмом и спонтанностью развития (артикулированной еще в книге Бытия), порождением (творчеством) и отражением (сигнальностью), внешним и внутренним (интериоризацией и экстериоризацией), личностью и "новым человеком", поступком и физиологическим и технологическим актом, развитием и "присвоением" социального опыта (термин К.Маркса, эксплуатировавшийся в психологической теории деятельности), т.е. между быть и иметь. Число таких оппозиций может быть умножено. Внешние запреты и табу интериоризировались, становились собственными и далеко не всегда замечаемыми самими учеными.

Я не уверен, прав ли был Христос, говоря ученикам: "Когда вы сделаете внутреннее как внешнее, тогда вы войдете в царствие" (Апокрифическое "Евангелие от Фомы"), но даже обсуждение подобного взгляда на проблему внешнего и внутреннего было наказуемо. Наши учителя были вынуждены маскировать свою личность, завешивать ее паранджой и, надо отдать им должное, иногда приоткрывали ее, даже публично. Да и что они могли сделать в ситуации, которую провидел Дон Аминадо: "Горсть псевдонимов, сто восемьдесят миллионов анонимов. Горсть будет управлять, анонимы - безмолвствовать" (Поэзия: альманах. Вып. 59, М., 1991). Да и сейчас лица в толпе только начинают различаться.

Но все же они не стали "самозванцами мысли" (М.К. Мамардашвили), "торговцами смыслом жизни" или "печальными наборщиками готового смысла" (О. Мандельштам). Им удалось сохранить свою личную значимость и многое сделать в науке. Не следует забывать, что начинающееся возрождение психологии в немалой степени обязано тому, что целому ряду поколений психологов они привили вкус и любовь к науке, передали им культурный психологический код.

Сегодня очень важно и нашему (уходящему), и более молодым поколениям психологов осознать, что выпало из обоих этих направлений, в чем они оба оказались ограблены, а вместе с ними, конечно, и ряд других продуктивных и интересных направлений отечественной психологии. Вспомним хотя бы школу дифференциальной психологии, в которой лишь в малой степени был использован богатейший феноменологический опыт и талант ее создателя Б.М. Теплова, или школу установки, в которой почти не использовались философские воззрения ее создателя Д.Н. Узнадзе.

Выше речь шла о том, что психологи нашли для себя ряд относительно безопасных ниш, в которых им удавалось работать. Но из этих ниш дома не построить (не говоря уж о храме). Не потому ли у нас нет университетского учебника? В такой ситуации, как у нас, задача постройки дома, видимо, преждевременна. (Буду рад, если ошибаюсь.) На мой взгляд, нужно начинать с реконструкции культурного поля (пространства), существовавшего в первые десятилетия уходящего века. В этом поле были сильные и слабые взаимодействия. Локальные голоса сливались в своеобразный хор. Было реальностью полифоническое и диалогические сознание, характеризовавшее российский Ренессанс. Поясню, что это означает.

Идеи В.С. Соловьева о всеединстве человеческого знания, об Абсолюте оказали влияние на представления П.А. Флоренского о духосфере или пневмосфере, на представления В .И. Вернадского о ноосфере, на представления Д.Н. Узнадзе о биосфере, на представления А.Н. Северцева о психике как факторе эволюции, возможно, и на представления А. Г. Гурвича о биологическом поле. Идеи П.А. Флоренского об органопроекции оказали влияние на А.А. Ухтомского, думаю, и на Н.А. Бернштейна, на их представления о функциональных органах индивидуальности, возможно, и на О. Мандельштама, называвшего образ и представление органами индивида, наконец, эти же идей развивал А.Н. Леонтьев в контексте психологической теории деятельности. Идеи В .С. Соловьева о духовной вертикали расшифровывались А.Ф. Лосевым в его учении о медиаторах (знак, слона, символ, миф). В то же время, возможно, В.С. Соловьев и А.Ф. Лосев оказали влияние на создателя культурно-исторической психологии Л.С. Выготского и его выбор медиаторов (знак, символ, слово). Думаю, что не меньшее влияние на развитие идеи опосредствования оказали представления Г.Г. Шпета о внутренней форме слова. М.М. Бахтин признавал, что идею хронотопа (кстати, близкую к идеям Абсолюта, Биосферы и Ноосферы) он заимствовал у А.А. Ухтомского. Сам М.М. Бахтин оказал несомненное влияние на культурно-историческую психологию, не исключено, что и он испытал на себе влияние последней. Представления А.Ф. Лосева об энергийном самоутверждении личности, возможно, повлияли на идею А. Г. Гурвича о динамически преформированной морфе (по сути, об энтелехии); правда, А.Г. Гурвич потом отказался (или был вынужден?) от этой идеи. Без большой натяжки можно говорить и о том, что идея Л.С. Выготского о предшествующей человеческому онтогенезу идеальной форме близка к упоминавшимся выше представлениям об Абсолюте, Биосфере, Ноосфере, Хронотопе, в свою очередь ей близки развиваемые В.В. Налимовым представления о семантической вселенной.

Я вовсе не хочу идеализировать все, что было в серебряный век российской культуры. Было всякое. Были и утопические представления и идеи о человеке, его сознании, его будущем. При желании с ними можно связать (и уже связывают) предсмертную футурологию под названием "научный коммунизм". Но были и антиутопии. К хорошо известным следует добавить акмеизм. С. С. Аверинцев недавно проницательно отметил его антиутопическую направленность. Не потому ли так трагично сложилась судьба всех участников этого художественного течения? Большевикам ведь тоже нельзя отказывать в уме и сатанинской проницательности.

Многое аз сказанного о взаимных влияниях недоказуемо. Да и надо ли доказывать? Поле ведь было! В любом случае не нужно забывать, что с конца 20-х годов взаимные ссылки стали опасными. Л. С. Выготский, приводя в "Мышлении и речи" строки Н. Гумилева и О. Мандельштама, не ссылался на авторов. Значительно безопаснее было цитировать западных авторов. Но все перечисленные идеи витали в воздухе. Они впитывались через кожу.

Сейчас это поле разрушено. Безвременье или времена временщиков успешно уничтожали интеллигибельную материю, уменьшали мыслительное пространство, сжимали его до точки. Но уже имеются условия для его воссоздания (в большой степени благодаря публикациям в журнале "Вопросы философии" и замечательным Приложениям к нему). Многие представления и идеи, о которых идет речь, развивались А.А. Любищевым, Б.С. Кузиным, С.В. Мейеном, Э.Г. Юдиным, М.К. Мамардашвили и развиваются В.В. Ивановым, С.С. Аверинцевым, С.С. Хоружим, Ю.А. Лотманом, А.М. Пятигорским, Г.П.Щедровицким, В.Н. Теноровым, В.В. Налимовым, В.В. Давыдовым, В.А. Лефевром, Ф.Е. Василюком, Б.Д. Элькониным, А.Ф. Копьевым, А.А. Пузыреем, Г.А. Цукерман и рядом других. К сожалению, это пока еще локальные голоса, не составляющие сегодня "неслиянного единства".

Закончу на оптимистической ноте. Советский опыт свидетельствует о том, что голос и слово оказались сильнее государства и у нас имеются реальные возможности не только воссоздания утраченного времени и мыслительного пространства, но их обогащения, а вместе с тем и обогащения тех научных направлений, в лоне которых мы выросли и по которым мы, несмотря ни на что, движемся. Возможности есть, если появится еще и желание, то психология очнется от апатии и примется за строительство своего дома. Повторяю, для этого психологам нужно заглянуть внутрь самих себя, поставить собственные крыши на место, рассчитывать лишь на самих себя и не ждать (а главное не просить) милостей от власть предержащих. На чечевичную похлебку можно заработать и самим. А на большее все равно не дадут. Зато останется хотя бы иллюзия свободы и независимости в науке.