Критика естественнонаучного метода и критика практического разума

Психология и новые идеалы научности (материалы "круглого стола")
Вопросы философии, 1993, №5, Сс. 3 - 43

А. А. ПУЗЫРЕЙ (доктор психологических наук, факультет психологии МГУ им. М.В.Ломоносова). По отношению к психологии сегодня нужно провести двоякого рода критику, и та критика естественнонаучного метода, которая поставлена во главу угла нашего разговора, - только одна из этих двух критик, только половина дела. Столь же последовательно и серьезно нужно было бы попытаться осуществить критику практического разума в современной психологии, критику психотехники в тех формах, в которых она существует сегодня как массовая практика. И я не знаю, что для психологии сейчас важнее. Быть может, эта вторая критика даже более существенна.

Что касается естественнонаучной парадигмы, то она уже достаточно обнаружила свою несостоятельность в психологии, причем как внутри самой академической научной психологии перед лицом ее имманентных проблем, так и в областях сопредельных таких, например, как психоанализ или другие психопрактики, которые самой академической научной психологией помещаются вне науки, но которые ставят психологическую мысль перед лицом реальных проблем человека, перед лицом жизни.

Парадокс состоит в том, что как раз психологи, которые наиболее последовательно пытались утвердить в психологии естественнонаучную парадигму, в своих конкретных исследованиях снова и снова порождали такие ситуации для работы исследователя, которые в рамках естественнонаучного способа мышления осмыслены быть уже не могли. И для историка науки, в частности, для историка психологии, было бы чрезвычайно интересно и поучительно на примере этих исследований посмотреть последствия применения методологической рефлексии, неадекватной природе исследовательской практики, для развертывания и судьбы самой этой практики. Причем это были, пожалуй, наиболее рафинированные в методологическом отношении исследователи.

Я могу назвать хотя бы двух крупнейших представителей гештальт-психологии: М. Дункера и К. Левина. Что касается Левина, свои первые крупные работы целиком посвятившего анализу развития естественных наук, ближайшим образом дисциплин биологического ряда, но также и физики, то его статус как методолога и историка науки, причем прежде всего именно классического естествознания, был настолько высок, что не кто-нибудь, а сам В. Гейзенберг настойчиво советовал своим ученикам читать эти работы, чтобы лучше понимать, чем они занимаются, и что на самом деле происходит в физике.

Стало быть, с одной стороны, Левин был исследователем, который не понаслышке знал, что такое естественнонаучный метод, и пытался внедрить его в психологию. В своей критике предшествующей психологии он пытался показать, что катастрофа, постигшая прежнюю психологию, прежде всего - так называемую "интроспективную" психологию, т.е. ту версию научной психологии, которую условно можно назвать "вундтовско-титченеровской", проистекала именно из ошибочного понимания существа естественнонаучного метода, которое было реализовано в этой психологии, и Лесин был убежден, что реализация в психологии действительной, а не пародийной, естественнонаучной методологии как раз и позволит преодолеть все проблемы и вывести психологию из кризиса.

Ошибочной, стало быть, Левин (как и целый ряд других крупнейших психологов нашего столетия, включая, если быть честным, и Выготского, что, быть может, еще больший парадокс!) считал не саму ориентацию на естественнонаучный метод, но ту конкретную версию его, которая была принята предшествующей психологией, версию, в которой, как пытался он показать, обнаружило себя вопиющее непонимание действительной сути естественнонаучного метода и потому, стало быть, достаточно только установить это правильное понимание (что Левин и пытался сделать, опираясь на работы неокантианцев, прежде всего Э. Кассирера) и именно его внедрить в психологию, и путь для нее будет найден.

Итак, с одной стороны, Левин выступает как убежденный и последовательный проводник в психологию естественнонаучного метода, причем действительно в чрезвычайно серьезном и глубоком его понимании (работа К. Левина "Закон и эксперимент в психологии" (1926) до сих пор остается, пожалуй, лучшей работой по методологии естественнонаучного метода в психологии). С другой стороны, если проанализировать буквально любую конкретную ситуацию исследования, исходя из экспериментов Левина, то каждый раз обнаруживаются такие особенности этой ситуации, причем - принципиального и неустранимого характера, которые как раз и делают по отношению к ней всякую серьезную и до конца продуманную реализацию естественнонаучного метода абсолютно невозможной.

Первое, что обнаруживается при анализе экспериментов Левина, - это то, что в этих исследованиях невозможно изъять из ситуации эксперимента самого исследователя. То есть обнаруживается неустранимая включенность исследователя в ситуацию исследования: его исследовательских процедур, его понимания того, что происходит и знания о том, что он изучает, - все это оказывается совершенно неустранимым элементом самой ситуации исследования и, стало быть, того объекта, изучением которого он занимается.

Поэтому в качестве объекта изучения тут должна выступать всегда некая более широкая ситуация, охватывающая не только испытуемого, но и самого экспериментатора, или же, если в качестве такого объекта и рассматривать испытуемого, то это будет испытуемый, в которого с помощью особых психотехнических процедур как бы уже "вложены" результаты определенного видения ситуации, понимания каких-то ее сторон и т.д., которые присутствуют у экспериментатора - так или иначе исследователь в этих экспериментах должен иметь дело со своим неустранимым присутствием в составе условий существования изучаемого объекта.

Допущение, при котором единственно только и можно вести исследование в такой ситуации, должно состоять в предположении как бы абсолютном прозрачности исследователя для самого себя. Это - известная позиция "абсолютного наблюдателя", которую не раз обсуждал М.К. Мамардашвили. Конструкция "абсолютного наблюдателя" ведь как раз и предполагает не только возможность полного и единомоментного обозрения всего поля отдельных опытов наблюдения изучаемого объекта из одной точки, она предполагает также (о чем задумываются меньше) и абсолютную прозрачность наблюдателя для самого себя, предполагает возможность для наблюдателя поместить себя перед собой в одном ряду с наблюдаемым объектом. Однако на самом деле исследователь в этих экспериментах, совершенно так же как и испытуемый, не может непосредственно знать, - наблюдать и эксплицировать в знаниях то понимание ситуации, которым он располагает и на основе которого он строит свое исследовательское действие во взаимодействии с испытуемым, тем самым организуя уже и его поведение. По самой же сути естественнонаучного метода мы не можем не предполагать, что сделать все это можно, по крайней мере, "в принципе".

Больше того, здесь все время присутствует еще наивное допущение, что видение ситуации, которым располагает экспериментатор, может, и опять же - непосредственно как вещь передаваться испытуемому. При этом не учитывается тот "зазор", те "ножницы", та "дельта" понимания, которая всегда есть между тем пониманием, которое существует в голове исследователя, и которое прямо или косвенно передается исследователем испытуемому, и тем, которое возникает у самого испытуемого и на основе которого уже он развертывает свое собственное поведение в ситуации.

Было бы полбеды, если бы неадекватная методологическая рефлексия никоим образом не влияла на само исследование. Но мы снова и снова обнаруживаем, что рефлексия эта оказывается роковой для жизни тех феноменов, которые изучаются.

Так обстоит дело внутри самой научной психологии. Попытка же распространить сциентистскую установку и на сопредельные с ней области, стремление и там использовать естественнонаучную методологию закрывает для нее всякую возможность адекватного понимания соответствующих феноменов, делает невозможным критическое осмысление и ассимиляцию внутри психологии того "опыта о человеке", который накоплен многочисленными психопрактиками, что оказывается роковым и для самой психологии, лишая ее видения перспективы для своего развития, приводя ее к "окукливанию" в себе, т.е. обрекая ее на оторванность от жизни, на прогрессирующую несостоятельность перед лицом действительных проблем реальной психической жизни человека.

Нужно заметить, что убежденность в адекватности и универсальности, или даже единственности сциентистски ориентированной и собственно естественнонаучной методологии сплошь и рядом характерна и для самих представителей сопредельных с научной психологией областей. В качестве примера можно указать на тот же психоанализ.

Даже самые крупные рафинированные в интеллектуальном отношении из современных психоаналитиков, даже представители таких направлений современного психоанализа, как юнгианство или лаканизм, - направлений, в которых в наибольшей степени реализуется понимание символической природы психоаналитической реальности и самих психоаналитических теоретических построений, даже они озабочены изысканием условий возможности для превращения - наконец - психоанализа в науку, понимания, стало быть, психоанализ не как нечто принципиально иное и несоизмеримо более сложное, вообще - большее, чем собственно наука, пусть даже самая строгая и развитая, но только еще как пред- или недо-науку, как то, что наукой только еще должно стать. К счастью для психоанализа, превращение его в науку до сих пор не удалось и, надо полагать, никогда не удастся, ибо это невозможно.

Но вот я присутствовал на недавнем Международном советско-французском симпозиуме по психоанализу, и лишний раз мог убедиться, что ни у одного психоаналитика сегодня нет ни малейших сомнений в том, что психоанализ является наукой, а если даже в чем-то еще и не является, то нужно только еще немножко поднатужиться и превратить-таки его в безупречную науку.

Атмосфера этого симпозиума была такова, что, я думаю, было бы просто дурным тоном хоть в каком-то смысле усомниться в научности психоанализа. Ибо не-научность ведь до сих пор для нас что-то вроде ругательства. Сколько раз поднимавшиеся на трибуну психоаналитики, - и отечественные и зарубежные, с пафосом говорили, что прежние времена безвозвратно прошли, что сегодня отношение к психоанализу совсем другое и т.п. В том-то и парадокс, что главным препятствием для радикального изменения отношения к психоанализу, соответственно действительной его природе, сегодня являются сами психоаналитики, да еще, пожалуй, методологи науки, ибо общественное отношение к психоанализу изменилось, но их собственные мозги - нет.

Ни у кого не возникает даже вопроса, а должен ли быть психоанализ наукой, может ли он стать наукой, зачем это надо хотеть сделать и т.д.? И тупики, в которые заводит не только практика, но и теоретика естественнонаучная парадигма мышления, оказываются совершенно непроходимыми, безнадежными. До тех пор пока мы не сумеем взглянуть на все эти феномены иначе, соответственно их действительной природе, мы тут никуда не сдвинемся. Позвольте пример. То, что большинству теоретических представлений психоанализа, даже самых фундаментальных, не только классического фрейдовского, но и современного психоанализа ничего в реальности не соответствует, это сегодня является очевидным и даже - банальным не только для внешних критиков психоанализа, но и для всякого думающего психоаналитика. Нет в природе таких вещей, как, "эдиповский комплекс" или "комплекс кастрации", к которым, как к исходным точкам психогенеза невротического симптома движется, - и приходит неизменно! - психоаналитический процесс, - нет фрейдовских "инстанций личности": "Я", "Оно", "Сверх-я", нет тех стадий развития влечений и их трансформаций, которые описывает психоанализ, нет тех законов построения сновидений, с опорой на которые он строит их интерпретацию и т.п. и т.п.

Если теоретическим представлениям ничего в реальности не соответствует, то с точки зрения стандартов оценки на истинность собственно научного знания, их надо отбросить и заменить более адекватными. И самые лояльные критики психоанализа предлагают тут не выплескивать с водой ребенка: теоретические представления психоанализа отбросить и заменить другими, более адекватными, а так называемую психоаналитическую "практику" оставить. Каверза, однако, в том и состоит, что подобное разделение теоретических конструкций и практической работы в случае любой другой психопрактики абсолютно невозможно. И это обстоятельство и конституирует исходную для понимания природы психоанализа ситуацию. Фундаментальная ситуация психоанализа очень проста, и ключ к ее пониманию лежит очень близко, но почему-то до него никто не добирается.

Задача состоит в том, чтобы понять, как же психоаналитик, опираясь в своей работе на такие теоретические представления о том, с чем он имеет дело, - и как практик-психотехник, но во многом и как "исследователь души", - как он, опираясь на такие представления, которым ничего в реальности не соответствует, тем не менее, добивается таких поразительных и бесспорных, если не в психотерапевтическом, то во всяком случае в психотехническом отношении эффектов.

Стоит только поставить этот вопрос прямо, как мы сразу же намечаем направление, в котором можно было бы попытаться найти на него ответ. Только, конечно же, для того чтобы понять первофеномен психоанализа, совершенно не обязательно апеллировать к стандартам науки. Напомню замечательный эпизод из Леви-Стресса, когда он описывает работу колдуна, причем колдуна, который в конце концов был разоблачен. Его вывели на чистую воду, и он на коленях ползал и упрашивал, чтобы его не выдавали. Но ведь, - отмечает Леви-Стросс как совершенно парадоксальный для современного рационального сознания факт, - колдун-то своего подопечного исцелил! Исцелил, несмотря на то что в своем деле опирался на свои какие-то дурацкие, фантастические представления и даже несмотря на то, что был просто откровенно шарлатаном и обманщиком.

Но, быть может, не менее парадоксальным был бы такой, конечно же, воображаемый метод терапии, когда мы тому же самому больному, у которого, положим, обычный грипп, сказали бы, что такое с точки зрения современной медицины грипп, - что это особая вирусная инфекция, что вирусы устроены так-то, что они поражают клетки так-то и так-то, что клетки реагируют на них таким-то образом, вырабатывая там какие-то антитела и т.д. и т.п. Даже если бы наш рассказ был предельно строгим с точки зрения современной науки и даже если бы наш больной смог понять все то, что мы ему говорим, вряд ли у кого-нибудь даже возникнет мысль, что подобного рода описание подействовало бы и могло бы вести к исцелению больного. Парадокс состоит в том, что психотехнически эффективными оказываются такие описания, которые по своему статусу являются мифологемами, что тот же Леви-Стросс показывает в отношении фрейдовской конструкции эдиповского комплекса, демонстрируя, что это не объяснительная конструкция по отношению, допустим, к античному кругу мифов об Эдипе, как думал сам Фрейд и как до сих пор думают его наивные читатели, но это только еще один вариант из того же самого ряда. Психоаналитическая конструкция Эдипова комплекса сама является мифологемой, совершенно эквивалентной по своей природе тем античным мифам об Эдипе, не "рациональное" и даже "научное" объяснение которых с ее помощью претендовал Фрейд.

Мы должны отдать себе отчет в том, что действительно исходным пунктом для размышлений о психоанализе должна быть именно эта ситуация.

Нужно отдать себе далее отчет во всей несуразности попытки отделить в случае психоанализа план "практической", психотехнической работы от плана "теоретических" представлений, как то предлагают "лояльные" к психоанализу его критики. Своим предложением они выдают полное непонимание природы психоаналитической работы, равно как и вмененность своему сознанию сциентистской идеологии.

Нужно наконец, раз и навсегда понять, что теоретические представления психоанализа нельзя "вытравить" из психоаналитических феноменов, что буквально каждый шаг психоаналитической работы и, стало быть, - весь опыт психоанализа, весь материал, который психоаналитик получает от пациента, насквозь и необратимо, неустранимо пронизан и "пропитан" психоаналитическими интерпретациями, которые в свою очередь ведь и строятся, - хочет того наш критик (и даже сам психоаналитик') или не хочет, - в свете и "под знаком" тех или иных теоретических представлений. И тут нас не должно вводить в заблуждение встречающиеся у психоаналитиков (У Фрейда, вслед за ним - у Лакана) предложение, приступая к психоанализу конкретного случая, "как бы забыть" всю психоаналитическую теорию. Даже если бы это и можно было сделать, все равно полностью освободиться от теоретических представлений было бы невозможно - они ведь уже стали "вторым" глазом и ухом психоаналитика, они как техника у пианиста, - уже "в его руке".

Можно было бы показать, как глубоко и полно все психоаналитические феномены, вплоть до, казалось бы, не поддающихся никакой регуляции сновидений и даже психосоматических симптомов, определяются в своей конституции и даже в том, что касается "законов" их жизни, - если, конечно, тут вообще еще можно говорить о "законах" в каком бы то ни было определенном смысле слова, - как они определяются психоаналитическими интерпретациями, которые коммуницировал пациенту терапевт на предыдущих шагах анализа.

А нужно заметить, что нет никакого другого способа осуществлять аналитическую психотерапевтическую работу как через передачу (прямую или косвенную) пациенту тех интерпретаций, которые выстраивает терапевт.

Стало быть, если на психоаналитика смотреть еще и как на исследователя, то необходимо признать, что исследователь и результаты его действий и тут принципиально неустранимы из ситуации исследования, причем даже в большей степени, чем в случае неклассических ситуаций внутри академических, собственно научных психологических исследований.

Обычно в этом месте указывают на параллель с некоторыми неклассическими ситуациями в естествознании, например, в квантовой механике. Указывают, как правило, не столько, для того чтобы лучше понять, с чем мы имеем дело в случае психологии, сколько с тем, чтобы попытаться изыскать возможность остаться все же внутри естествознания, пусть даже неклассического. Посмотрим, насколько позволяет это сделать апелляция к физике.

Действительно, описанная нами ситуация в психологии напоминает ту, относительно которой в квантовой механике в свое время был введен В. Гейзенбергом знаменитый "принцип неопределенности", из которого проистекала недопустимая для классического естествознания необходимость включать в описание поведения изучаемого объекта (например, элементарной частицы) в ситуации его исследования (например, измерения какого-то параметра частицы - импульса или пространственных координат) и план самих приборов, с помощью которых производится исследование.

Причем параллель простирается и дальше, и опять же в связи с чрезвычайно важным для психологии обстоятельством: по отношению к психологическим феноменам приходится формулировать и нечто вроде боровского принципа "дополнительных описаний". Подобно тому, как в квантовой механике оказывается невозможным дать единообразное, в терминах одного языка, описание плана изучаемого объекта, - частиц и их взаимодействий (микромир), - и плана приборов (макромир), так и в психологии (в частности, в случае психоанализа, но также и в целом ряде исследований в научной психологии) оказывается невозможным дать единообразное описание плана изучаемых психических феноменов и плана психотехнических действий и средств их осуществления, благодаря которым осуществляются трансформации психики человека и ее изучение. Нельзя так непрерывно продолжить описание плана трансформируемых феноменов (аналог событиям микромира в физике), чтобы в том же языке описать и план психотехнических действий и средств их осуществления (аналог макроуровню физических приборов и операций измерения), и наоборот. Иначе говоря, полное описание неклассической ситуации психологического исследования требует как собственно "психологического", так и уже - "психотехнического" описаний изучаемого "объекта", причем эти два типа описаний оказываются дополнительными, несводимыми одно к одному и невыводимыми одно из другого.

Итак, не просто аналогия, но очень глубокое и существенное сходство неклассических ситуаций в физике и в психологии налицо и бесспорно. Означает ли это, однако, что для психологии тех самым открывается возможность по образу и подобию физики удержать себя в рамках естествознания, в границах естественнонаучного метода? Даже если не обсуждать вопроса о том, насколько это удается самой физике, в чем многие современные физики и методологи науки крепко сомневаются, я рискнул бы настаивать на том, что неклассичность ситуаций исследования в целом ряде областей психологии гораздо более радикального толка и уже не оставляют никаких надежд на ассимиляцию этих ситуаций в рамках естествознания, во всяком случае естествознания традиционного типа.

Пользуясь словами Леви-Стресса, можно было бы сказать, что первой реальностью, с которой мы как исследователи вынуждены иметь дело в психологии, является реальность "вареной" психики, а не "сырой". Или же, если воспользоваться терминами Л.С. Выготского, можно было бы сказать, что первой реальностью, с которой мы имеем дело, является реальность высших психических функций, а не натуральных.

Я мог бы показать, что не только в ситуациях, возникающих в психоаналитической или других формах психотехнической работы, не только в таких квазиэкспериментах, как исследования Левина или Дункера, но даже в собственно психофизических ситуациях, где психология, казалось бы, в наибольшей степени приближается к строгому и точному естествознанию, где открывается возможность в наибольшей степени реализовать естественнонаучную методологию, даже и там момент "переваривания" психики, момент психотехнического изменения изучаемой психики самими процедурами исследования, неустраним, и это обстоятельство не позволяет даже тут реализовать естественнонаучный метод во всей его строгости и чистоте. Больше того, нетрудно показать такую интересную для историка психологии вещь, что самую логику развития экспериментирования в психологии, например, развитие планов экспериментов от самых простых ко все более и более сложным, можно понять по-настоящему, если рассматривать их в контексте возобновляющихся попыток преодоления снова и снова вылезающих контрпримеров реализации естественнонаучной парадигмы исследования, попыток вложить в прокрустово ложе естественнонаучного мышления неукладывающиеся в него все более и более сложные неклассические ситуации. До конца эти попытки не удаются даже внутри психофизики,

Итак, неклассические эффекты включенности исследования неустранимы и, стало быть, реальность, с которой должен иметь дело исследователь в психологии, - это реальность "вареной психики" или реальность "высших психических функций". Поэтому глубоко не случайно, что именно те теоретические и методологические представления о психологии, которые с самого начало пытались, насколько могли, это обстоятельство как-то учитывать, пытались как-то схватывать принципиальную неклассичность ситуации работы психолога, как исследователя, в частности, та же самая культурно-историческая концепция Выготского, - что именно они сегодня выходят на первый план и образуют перспективу развития для психологии, ибо только они дают ей возможность адекватного осмыслении этих неклассических ситуаций и тем самым, - восстанавливают условия возможности исследовательской работы вообще, потому что иначе, - если Вы остаетесь последовательным естествоиспытателем, - то такого рода неклассические ситуации должны вызвать у Вас просто ступор, паралич мысли и действия, сколь скоро ведь основное условие естественнонаучного исследования как раз и состоит в требовании независимости изучаемого объекта от каких бы то ни было процедур его изучения и знаний, получаемых в исследовании. Нужно подчеркнуть, что речь тут должна идти о законах жизни изучаемого объекта, а не о "траектории" его движения: именно законы должны быть независимы как от актов исследования, так и от знаний, которые исследователь в этих актах получает. Это действительно основная и обязательная предпосылка всякого естественнонаучного исследования.

Сказанным в контексте нашего сегодняшнего разговора я и ограничился бы в том, что касается первой из двух провозглашенных мной в начале критик психологии - "критики естественнонаучного разума" в ней и, по необходимости, совсем теперь уже кратко, попытался бы все-таки сказать несколько слов в контексте второй критики- "критики практического разума" в психологии.
 

В. М. РОЗИН. Если можно, я здесь хочу задать А.А. Пузырею вопрос: в античности, например, Платон и Аристотель выдвигали в качестве критерия научности такой принцип, как ориентация на благо. Платон говорил, что мы потому что-то делаем, что это дело божественное. Аристотель тоже говорил, что первоначало - это Благо. Иными словами, они вводили в качестве критерия научности некий очень важный ценностный ориентир: благо, божественное, порядок. Мой вопрос состоит в том, должна ли психология такой критерий тоже вводить?
 

А. А. ПУЗЫРЕЙ. Очень важный вопрос и удобный, для того чтобы как раз и перейти к разговору о второй критике психологии. Ибо она во многом и состоит в критике ценностной ориентации современной психологии, прежде всего уже - практической психологии. Отвечая на ваш вопрос, одним словом, я бы сказал: должна! Всякий разумный человек, если он хочет осмысленно заниматься каким-то делом, должен начинать со своего собственного самоопределения, а самоопределение это должно казаться прежде всего предельных целей и ценностей его работы. У меня таких ценностей четыре. В направлении реализации их, мне кажется, и должна двигаться психология, должен осуществляться поиск новой психологии, психологии будущего. Кто-то может выставить другие предельные ценности, кто-то третьи и т.д., и в соответствии с этими ценностями мы каждый раз и будем искать определенный тип способной их реализовать психологии.

Для меня это, во-первых, установка на "дельную" психологию, т.е. такую, которая могла бы иметь дело с реальными проблемами современного человека (с этой первой ценностью и сопряжена по сути критики естественнонаучного разума в психологии, поскольку строго экспериментальная психология оказывается далекой от живой жизни, будучи по самой своей сути обреченной иметь дело только с абстрактными лабораторными препаратами от человека, но никогда с конкретным человеком в реальной жизни).

Во-вторых, психология должна быть такой, чтобы она могла иметь дело с полным человеком, который является не только душевным, но и духовным существом, т.е. таким, условием существования которого является духовная жизнь и работа над собой или, говоря иначе,

Третья ценность состоит в том, чтобы и для самого психолога его профессиональная работа могла стать формой такого рода серьезной духовной жизни, работы над собой. И своего рода собственного личностного роста. Почему Михаил Чехов мог говорить о "пути актера", т.е. мог найти такую форму своей профессиональной работы, которая была бы вместе с тем и путем его (собственного духовного поиска и работы над собой, а психолог не может? Может и должен!

И, наконец, если продумывать дальше эту уже сформулированные ценностные установки, то мы должны прийти еще к одному требованию: новая психология должна включиться в поиск Нового человека, причем "нового" с большой буквы, в большом, евангельском смысле этого слова. Среди гуманитарных дисциплин сегодня мы найдем немного таких, которые бы пытались последовательно и всерьез включиться в поиск этого Нового человека. С этой последней ценностной установкой связан целый ряд радикальных методологических требований, с которыми мы будем подходить к психологии, равно как и целый ряд фундаментальных проблем, которые должны быть разрешены при ее построении. Если мы иначе будем задавать эти исходные предельные цели и ценности, то, естественно, и все последующее движение будет выглядеть иначе.